10.4. Проблема перемены лиц в третейском соглашении

Вопрос о преемстве по третейскому соглашению является традиционно спорным. Споры относительно обязательности третейского соглашения для лица, вступившего в материальное правоотношение, имеют длительную историю. Еще в начале XX в. А.Ф. Волков писал о том, что "подсудность третейскому суду распространяется обычно не только на договорившиеся стороны, но и на их общих правопреемников, равно как и на приобретателя требования и на взявшего на себя долг одной из сторон. При уступке требования цессионарий приобретает также право осуществления этого требования; кроме того, на цессионария переходят все без исключения права цедента, даже и в том случае, когда в цессии это специально указано не было. На цессионария переходят не только все права цедента по отношению к должнику (debitor cessus), возникшие до цессии, но и соглашение о подсудности. Цессионарий связан этим соглашением и, в случае спора с должником, обязан обратиться к этому именно суду"*(592). Однако это высказывание так и не стало доминантой, определяющей однозначный подход к последствиям перемены лиц в третейском соглашении.
Федеральный закон "О третейских судах в Российской Федерации" не регулирует вопросы, связанные с развитием процесса в связи с правопреемством, возникающим по материальным правоотношениям, которые повлекли возникновение спора, переданного на рассмотрение третейского суда. Исключение в упомянутом законе сделано в отношении ликвидации организации, являющейся стороной третейского разбирательства, и смерти, объявления умершим или признания безвестно отсутствующим гражданина, являющегося стороной третейского разбирательства: в этом случае третейское разбирательство прекращается, о чем третейским судом выносится соответствующее определение. Толкуя указанную норму, мы приходим к выводу, что наследники умершего гражданина, будучи его правопреемниками по материальным отношениям, не являются таковыми по отношениям процессуального характера, складывающимся в третейском судопроизводстве. Для того чтобы вступить в третейский процесс по спорному материальному правоотношению, в котором наследники являются правопреемниками, им необходимо заключить третейское соглашение с противостоящей стороной. Однако в этом случае третейское разбирательство не будет продолжением прекращенного дела. Таким образом, как справедливо отмечается в литературе, в данном случае можно констатировать автономность арбитражной (третейской) оговорки не только от недействительности материального договора, но и от правопреемства в материальном договоре: действие оговорки прекращается с выбытием стороны третейского соглашения, которое не влечет правопреемства*(593).
Особого внимания заслуживает вопрос о влиянии реорганизации на преемство по третейскому соглашению. В.А. Мусин, анализируя эту проблему, приходит к выводу о том, что "юридическое лицо, к которому в порядке универсального правопреемства перешло гражданское правоотношение, сопровождаемое договоренностью о разрешении связанных с ним споров третейским судом, становится правопреемником не только материальных, но и соответствующих процессуальных прав и обязанностей, возникших из третейского соглашения"*(594). Среди аргументов, к которым прибегает профессор В.А. Мусин, обосновывая свой вывод, можно выделить два: один, условно говоря, формальный и другой - существенный. Во-первых, как считает автор, в действующем законе среди оснований прекращения третейского разбирательства не упомянут такой способ, как реорганизация юридического лица. И во-вторых, в исследуемом аспекте не следует переоценивать значение личного фактора в третейском соглашении*(595).
Отдавая дань признанному авторитету в этой области, позволим себе не согласиться с приведенными аргументами. Реорганизация, будучи особым способом образования новых и прекращения действующих юридических лиц, также, с нашей точки зрения, должна рассматриваться как основание прекращения третейского разбирательства. Действующее законодательство, регулируя вопросы реорганизации, прямо говорит о вновь возникших юридических лицах (ст. 57 ГК РФ, ст. 15 Федерального закона "Об акционерных обществах", ст. 51 Федерального закона "Об обществах с ограниченной ответственностью", ст. 26 Федерального закона "О производственных кооперативах"). Это положение основывается на сформулированной в цивилистике доктрине, согласно которой реорганизация рассматривается как специфическая форма прекращения деятельности юридического лица и возникновения нового юридического лица*(596). Таким образом, среди основных способов прекращения юридических лиц традиционно выделяются такие формы, как ликвидация и реорганизация. В законе не дается понятия "реорганизация", хотя и сформулировано понятие "ликвидация". Поэтому юристы, формулируя понятие реорганизации, идут методом от противного, отталкиваясь от понятия ликвидации*(597). Основная разница между указанными формами прекращения юридических лиц заключается в том, что если при ликвидации прекращение юридического лица происходит без перехода прав и обязательств иному лицу, то реорганизация влечет переход прав и обязательств третьему лицу. Обратим внимание на то обстоятельство, что когда речь идет о переходе прав при реорганизации, то имеются в виду гражданские права и обязательства. Именно на этих соображениях выстроена доктрина универсального правопреемства, которая предполагает, что в результате реорганизации происходит переход всех гражданских прав и обязанностей. Неслучайно, Б.Б. Черепахин отмечал, что "правопреемство является производным приобретением субъективного права или гражданско-правовой обязанности"*(598). Однако и в этом случае существуют своего рода ограничения, связанные с переходом прав и обязанностей. В частности, не могут быть переданы те права, которые неразрывно связаны с личностью, поскольку таковые в принципе не приспособлены к передаче*(599). Высказанные суждения имеют принципиальный характер для анализа исследуемой нами проблемы.
То обстоятельство, что в отношении правопреемника реорганизуемой организации допускается преемство по материальным (гражданским) обязательствам, совсем не означает и преемства по правам и обязанностям процессуального характера. Переход прав по материальным обязательствам регулируется нормами гражданского права, которые не регулируют вопросы преемства по правам и обязанностям в процессуальной сфере. Концепция универсального правопреемства, заложенная в институт реорганизации, своей необходимостью имеет цель обеспечить с одной стороны имущественную основу вновь создаваемого юридического лица. Она не охватывает принципиальные вопросы процессуальных аспектов защиты права такого лица. Поэтому простое применение аналогии для характеристики преемства в вопросах защиты права вновь возникающего субъекта гражданского оборота представляется неоправданным. Другой аспект реорганизации - необходимость обеспечить права кредиторов реорганизуемого юридического лица - также отражает особенности организации имущественных отношений, т.е. отношений гражданского оборота, соответственно регулируемых гражданским правом. Форма защиты субъективных гражданских прав кредиторов не имеет абсолютно никакого значения для обеспечения материальных прав и, будучи незначимой для осуществления таковых, не может находить отражения в организации соответствующих правовых институтов.
Известно, что в результате реорганизации могут появиться и новые субъекты гражданского права. Могут ли для них быть установлены те обязанности (а третейское соглашение налагает и определенные обязанности), которые будут связывать этого субъекта?
Представляется разумным такой подход, который предполагал бы, что новый субъект гражданского оборота (каковым является юридическое лицо, возникшее в результате реорганизации) должен самостоятельно определять формы и способы защиты своих гражданских прав. Особенно важным в этом контексте оказывается довод о том, что третейское разбирательство основано исключительно на доверительном характере отношений заинтересованных лиц к третейскому суду, который должен разрешить возникший спор. Представляется справедливым, чтобы субъект гражданского спора не был связан чьими-либо обязанностями в этом требующем особого доверия вопросе даже в том случае, если это правопредшественник по материальным обязательствам. Таким образом, именно фактор доверительности отношений, возникающих между лицами, заключающими третейское соглашение, препятствует такому регулированию преемства по третейскому соглашению в результате реорганизации, которое бы связывало вновь появляющегося субъекта теми обязанностями (равно как и теми правами), которыми обладал его правопредшественник.
Хотя Федеральный закон "О третейских судах в Российской Федерации" непосредственно и не называет реорганизацию в качестве юридического факта, с которым связывается прекращение третейского разбирательства, однако реорганизация является специфическим способом прекращения юридического лица, и, следовательно, исходя из смысла организации отношений, обеспечивающих защиту гражданских прав, вполне охватывается диспозицией нормы ст. 37 упомянутого закона, которая указывает на ликвидацию организации как основание прекращения третейского разбирательства.
Вместе с тем в судебно-арбитражной практике можно встретить и прямо противоположные подходы к оценке данной ситуации. Так, по одному из рассмотренных дел, давая оценку возможности правопреемства по третейскому соглашению, Федеральный арбитражный суд Московского округа указал, что в случае установления факта реорганизации аптеки путем присоединения к государственному унитарному предприятию "Желдорформация" к отношениям сторон по спорному договору применимы положения норм гражданского права о правопреемственности (ст. 58, 1039 ГК РФ)*(600). Продолжая эту логику, несложно сделать вывод о том, что, несмотря реорганизацию, в данном случае с точки зрения кассационного суда происходит преемство и по третейскому соглашению.
Федеральный закон "О третейских судах в Российской Федерации" также не регламентирует вопрос процессуального правопреемства в случае уступки права требования по материальному правоотношению. Этот вопрос не был урегулирован и в старом законодательстве, что, как отмечалось в литературе*(601), порождало различные позиции в практике. К примеру, в решении Внешнеторговой арбитражной комиссии при Торгово-промышленной палате СССР по иску внешнеторгового объединения "Союзнефтеэкспорт" к бермудской фирме "Джок Ойл Лтд" был сделан вывод о том, что арбитражное соглашение вообще не может быть предметом цессии, и о невозможности рассматривать последнее в качестве обеспечения обязательства*(602).
Однако, в конечном итоге, в судебно-арбитражной практике был сформулирован иной подход к данной проблеме. В соответствии с постановлением Президиума Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации предъявление иска в защиту нарушенных прав рассматривается как одна из составных частей содержания права требования, перешедшего к новому кредитору. Сохранение ранее установленного сторонами порядка разрешения споров не ущемляет прав цессионария и позволяет обеспечить надлежащую защиту интересов должника. Учитывая это, Президиум Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации признал обоснованным вывод о том, что к упоминаемым в ст. 384 ГК РФ условиям, на которых права первоначального кредитора переходят к новому кредитору, может быть отнесено также условие об избрании определенного арбитража для разрешения возможных споров между участниками договора*(603). Как видим, Президиум Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации фактически основывал свою позицию на тех аргументах, которые почти сто лет назад были сформулированы А.Ф.  Волковым. Указанное постановление стало важным прецедентом, на который сориентировалась судебно-арбитражная практика. (Вместе с тем отметим, что и по сию пору в практике встречаются решения кассационных судов, которые по-иному оценивают возможность перехода в порядке цессии и права на разбирательство дела в третейском суде.)
В практике Международного коммерческого арбитражного суда при Торгово-промышленной палате Российской Федерации также имеются дела, в которых третейский суд занимал аналогичную позицию. Так, в решении упомянутого суда от 25 декабря 1998 г. по делу N 174/1997 указано, что арбитражная оговорка распространяется и на правопреемника стороны контракта, которому переуступлены права и обязательства по контракту*(604). В дальнейшем этот суд довольно уверенно опирался на сформулированную позицию по рассматриваемым им делам*(605). Исключением в практике МКАС из правила о переходе на основании уступки права требования к цессионарию прав, вытекающих из арбитражной оговорки, были только те дела, контракты в которых предусматривали прямой запрет передачи прав и обязанностей третьему лицу без согласия другой стороны*(606).
Морская арбитражная комиссия в своей практике также неоднократно приходила к выводу о том, что арбитражное соглашение продолжает действовать не только в случае с суброгацией, но и в случае с цессией*(607).
Практика Третейского суда для разрешения экономических споров при Торгово-промышленной палате Российской Федерации также свидетельствует о наличии дел, в которых этот суд исходит из того, что, если иное не предусмотрено законом или договором, права первоначального кредитора переходят к новому кредитору в том же объеме и на тех же условиях, которые существовали к моменту перехода прав; одним из таких условий является порядок разрешения споров (дело N 11-2002, решение от 27 ноября 2002 г.)*(608). Впрочем, в литературе отмечается, что вынесенные по таким делам решения не могут свидетельствовать о формировании общей позиции по причине существования в третейском разбирательстве и судебном процессе принципа состязательности сторон и в то же время отсутствия прецедентного права*(609).
Подобного рода дела существуют и в практике Сибирского третейского суда. Так, по одному из дел, рассмотренных этим судом, указано, что право первоначального кредитора "переходит к новому кредитору, то есть к истцу, в том же объеме и на тех же условиях, которые существовали к моменту перехода права, если иное не предусмотрено договором или законом. Так как договор уступки права требований не устанавливает ограничений, на истца распространяется весь правовой режим, которому подчиняется договор, в том числе и право обращения с исковым заявлением в защиту нарушенных прав в Сибирский третейский суд как одно из составляющих содержание права требования"*(610).
В доктрине существуют различные точки зрения на эту проблему. К примеру, С.Н. Лебедев применительно к международному коммерческому арбитражу писал о необходимости нормативного распространения на цессионария условий, сформулированных в арбитражной оговорке*(611). В.А. Мусин пишет о том, что "переход к другому лицу права (обязанности) стороны контракта означает правопреемство и в отношении условий, содержащихся в арбитражной оговорке"*(612). М.А. Попов высказал суждение, согласно которому в отношении уступки права требования, перевода долга правопреемство в третейском процессе сохраняется, поскольку указанные юридические факты не входят в круг фактов, влекущих прекращение третейского разбирательства*(613). Приведенные суждения, как правило, основываются на процессуальной доктрине третейского соглашения. Как следствие развитие этой доктрины приводит к выводу о том, что гражданско-процессуальные права (включая права, вытекающие из третейского соглашения) подобно материальным правам допускают правопреемство*(614).
Вместе с тем даже последовательные защитники доктрины следования третейского соглашения судьбе материального договора делают исключения в отношении отдельных случаев, когда в отношении арбитражной оговорки исключается ее переход к другому лицу. Так, профессор В.А. Мусин пишет следующее: "Представим себе, например, что арбитражная оговорка предполагает передачу спора из контракта на разрешение третейского суда при какой-либо бирже, причем этот третейский суд в силу его регламента предназначен для рассмотрения споров только между членами данной биржи. Если в результате сингулярного правопреемства (в частности, суброгации) стороной такого контракта становится лицо, не являющееся членом указанной биржи, то спор с его участием не подлежит рассмотрению в данном третейском суде, поскольку доступ в этот суд ограничен по субъектному составу. В отношении такого правопреемника данная арбитражная оговорка действовать не будет, так что спор с его участием относится к подведомственности соответствующего государственного суда"*(615). Таким образом, в упомянутых работах отсутствует теория, универсально описывающая правовую судьбу третейской оговорки в случае перемены лиц в материальном правоотношении.
Противоположную позицию занимает А.А. Костин, который полагает, что, "принимая во внимание характер арбитражного соглашения и его соотношение с основным контрактом, представлялось бы нелогичным распространять режим цессии, касающийся отдельных материальных прав требования, на самостоятельное соглашение со своим собственным предметом. Иными словами, арбитражная оговорка, не будучи правом в смысле положений ст. 382 ГК РФ, не может в любом случае быть передана без согласия другой стороны"*(616). Такую же позицию занял профессор И.М.  Резниченко, который полагает, что вряд ли можно считать, что в третейском разбирательстве имеется институт правопреемства. Свою точку зрения он обосновывает ссылками на природу третейского соглашения, которое может быть только добровольным и обоюдным*(617).
Интересные аргументы в пользу недопустимости перехода прав по арбитражной оговорке приводит В.А. Белов. Эти аргументы базируются на гражданско-правовом подходе к проблеме: "Арбитражную оговорку никак нельзя признать условием, обязательным для цессионария в силу ст. 384 ГК РФ, ибо она не является ни условием существования, ни условием осуществления права. Арбитражная оговорка составляет условие защиты нарушенного права; подчеркиваем, не права в его нормальном состоянии (о коем и говорит ст. 384), а нарушенного права - права на такой стадии его существования, когда возникает отношение из нарушения данного права. Имея же в виду, что цедент (уступивший) не отвечает за эксцессы при осуществлении права (ст. 390 ГК РФ), было бы по меньшей мере несправедливым возлагать на цессинария бремя соблюдения тех условий о защите, о которых договорился цедент"*(618).
В.Н. Ануров делает вывод о том, что "общим правилом в арбитраже (третейском суде) является недопустимость уступки права по третейскому соглашению без согласия другой стороны. Исключением из этого правила выступают случаи отказа сторон третейского соглашения от сохранения доверительного характера отношений участников третейского разбирательства и соблюдения принципа добровольности волеизъявления сторон"*(619).
Таким образом, в российской юридической литературе, в том числе посвященной международному коммерческому арбитрированию, не угасает дискуссия о допустимости перехода права на обращение в третейский суд (международный коммерческий арбитраж) на основании договора о перемене лиц в материально-правовом обязательстве*(620).
Впрочем, и зарубежное правоведение испытывает серьезные сложности при анализе возможности вступления лица в третейское (арбитражное) разбирательство на основании заключенного материально-правового соглашения. Так, исследование, проведенное в 1992 г. доктором Гирсбергером и доктором Хайсманингером, свидетельствует об остром конфликте мнений западных юристов по поводу процедурных и материальных последствий уступки договорных прав по передаче арбитражных соглашений*(621). Противоречивым подходом к данной проблеме отличается шведское правоведение. Однако, судя по всему, в шведской литературе преобладают взгляды, которые предлагают "исходить из того, что арбитражное соглашение жестко связано с новым договором, считая, что предшественник и преемник связаны старым арбитражным соглашением. Эта норма также не исключает возможность для оставшейся стороны сделать выбор между арбитражным и судебным способом разрешения спора, в то время как преемник считается связанным арбитражным соглашением. По мнению шведских юристов, в этом случае имеет место так называемая хромающая связанность, и можно утверждать, что арбитражное соглашение не действует в новом правовом отношении"*(622).
Возражая сторонникам концепции следования третейской оговорки судьбе основного договора, представляется важным обратить внимание на то, что последовательное проведение ее логики приводит к неизбежному конфликту этой теории с общепризнанной доктриной "автономности третейского соглашения". Действительно, если исходить из принципа независимости третейского соглашения от основного гражданско-правового договора, если подразумевать, что недействительность основного договора не влечет недействительности третейской оговорки, то, спрашивается, откуда, вследствие каких обстоятельств переход прав по основному обязательству происходит без иных юридически значимых фактов (например, согласия всех участников цессии), автоматически? Это формальная сторона дела. Что же касается существенной стороны вопроса, то, очевидно, необходимо ориентироваться, с одной стороны, на нужды участников гражданского оборота, а с другой стороны, на оптимальные формы организации судебных процедур (включая организацию третейского разбирательства). С точки зрения нужд гражданского оборота и потребностей его участников было бы неразумным и несправедливым возлагать на лиц определенные обязанности (в данном случае обязанности по рассмотрению дела в исключительно третейском суде) без того, чтобы не испросить их согласия. Действительно, несложно представить ситуацию, когда лицо, приобретшее имущественные права по договору уступки права, может даже и не подозревать о наличии третейской оговорки. Равно как несложно представить ситуацию, когда цессионарий испытывает недоверие к тому третейскому суду, в отношении которого был сделан выбор цедентом. Было бы справедливым возлагать на цессионария обязанность обращаться при возникновении спора и в этом случае к такому третейскому суду? Ответ на этот вопрос казался бы риторическим, если бы у него не было такого количества авторитетных противников. По нашему же мнению, именно два начала, обеспечивающих стабильность гражданского оборота - разумность и справедливость, - требуют отказа от доктрины следования третейской оговорки судьбе основного обязательства.
Что касается аргументов "процессуального" свойства, которые свидетельствуют о невозможности следования третейской оговорки судьбе основного договора при перемене лиц в обязательстве, то необходимо указать на то обстоятельство, что движение процесса основывается на принципе диспозитивности. Диспозитивность же предполагает наличие воли на значимые процессуальные действия со стороны лица, заинтересованного в их совершении. Применительно к обсуждаемой проблеме это означает, что если мы признаем следование третейской оговорки основному договору, то цессионарий оказывается "заложником" чужой воли и не может, таким образом, реализовать свои основные процессуальные права, вытекающие из процессуального принципа диспозитивности. Ведь, как справедливо было замечено в свое время Р.Е. Гукасяном, то, что стороны своим волеизъявлением не могли сделать до своего обращения в суд, они не могут делать и в судебном процессе*(623).
Дискуссию на эту тему вряд ли можно считать завершенной. Однако в любом случае следует согласиться с профессором А.А. Костиным, который высказался за целесообразность дальнейшего обсуждения вопроса о желательности или, напротив, нежелательности специальной регламентации вопроса о цессии в контексте арбитражного соглашения*(624).
В подтверждение противоречивости подходов к данной проблеме приведем некоторые примеры из судебно-арбитражной практики. Так, Федеральный арбитражный суд Дальневосточного округа (постановление от 13 мая 2003 г. по делу N Ф03-А51/03-1/1010) рассматривал частный случай уступки права требования по третейскому соглашению - уступку права вследствие суброгации по обязательству, предусматривающему арбитражное (третейское) рассмотрение спора. Приводимое дело имеет два проблемных аспекта - материально-правовой и процессуальный. Материально-правовой аспект отражает проблему допустимости уступки прав в отношении третейской оговорки без согласования такой уступки с одним из участников такой оговорки (в нашем случае это перевозчик). В целом здесь суд занимает позицию, которая была сформулирована в постановлении Президиума Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации от 17 июня 1997 г. по делу N 1533/97*(625) и в п. 15 Обзора судебно-арбитражной практики разрешения споров по делам с участием иностранных лиц, утвержденного информационным письмом Президиума Высшего Арбитражного Суда Российской Федерации от 16 февраля 1998 г. N 29*(626). Кассационная инстанция, рассматривая вопрос о возможности передачи прав по третейскому соглашению вследствие суброгации, представляющей собой замену выгодоприобретателя в обязательстве по морской перевозке груза на страховщика, пришла к выводу об обязательности передачи такого права, даже несмотря на то, что условия о цедировании арбитражной оговорки не были зафиксированы в соглашении, заключенном сторонами. Подобного рода позицию занимают и иные окружные арбитражные суды*(627). Ее теоретический фундамент обосновывается идеологами формирования судебно-арбитражной практики тем, что возможность принудительной защиты является неотъемлемым элементом субъективного права и, становясь уполномоченным субъектом, цессионарий тем самым по общему правилу должен считаться принявшим на себя обязанность соблюдать условия принудительной реализации права. Следовательно, делается вывод, что условие об избрании определенного третейского суда для разрешения споров между участниками договора распространяется и на нового кредитора, получившего права на основании сделки уступки права требования*(628).
В то же время практика окружных судов не единообразна. Так, Федеральный арбитражный суд Восточно-Сибирского округа (дело N 86/2001-С1/02-Ф02-3818/02-С2)*(629) подошел к разрешению данной проблемы с прямо противоположной позиции - с позиции автономности третейского соглашения от основного материально-правового обязательства.